Загадки Михаила Ивановича Глинки

Да, пожалуй, именно так: загадки... Вот хотя бы одна: ни день рождения, ни день кончины великого русского композитора, основоположника русской академической музыки Михаила Ивановича Глинки никак не отмечаются. Еще великий В.В. Стасов писал: «Во многих отношениях Глинка имеет в русской музыке такое же значение, как Пушкин в русской поэзии. Оба — великие таланты, оба — родоначальники нового русского художественного творчества, оба создали новый русский язык, один — в поэзии, другой — в музыке».

Но все-таки в том, что даже двухсотлетие Глинки — 2004 год — промелькнуло для большинства вполне образованных людей, для России совершенно незамеченным, есть какая-то загадка. Словно сам великий композитор что-то попридержал в нас из глубины веков, сказав: «Не надо».

А вдруг и правда, в назидание нам?!.

Ну, а другие загадки? — спросите вы меня.

Знаете, как я слушала в Большом театре оперу “Жизнь за царя”?.. Шел 1990-й год, опера была поставлена в новой редакции и впервые под таким названием, как до 1917-го года (в советское время название было — “Иван Сусанин”). В сложную для меня пору (тяжело болела и одновременно выполняла в Москве такую работу, которую нельзя оставить незавершенной) в моих ладонях вдруг оказался билет на премьеру “Жизни за царя”. Господи! Бросилась благодарить женщину, подарившую мне этот билет (ее муж служил в Большом театре). Решила: в антрактах поработаю. Перед началом тоже.

И вот я в Большом. В ложе. С пачкой бумаг и авторучкой. Что-то принялась записывать, но оркестр начал настраиваться, промелькнули глинкинские музыкальные фразы, И Я ВСЕ ОТЛОЖИЛА. Зазвучала увертюра.

Сама музыка Глинки вынула меня целиком из постоянного думания о море ждущих работы бумаг. Сцена в доме Сусанина была такой теплой, нежной, и вот из этого тепла, из этой нежности глава дома, костромской крестьянин, уйдет с поляками в страшный мороз (это уже четвертый акт). Пока же шел акт второй (танцы польской шляхты, изумительно поставленные Борисом Мягковым, — я воспринимала их как музыкальную табакерку: что она, эта пышность, в сравнении со смертью за родину свою!). И вот четвертый акт, страшный, пронизывающе-морозный. Сусанин замерзал вместе с поляками на наших глазах — в его предсмертном монологе мелькают воспоминания о весне, о милых детях — Ване, Антониде и женихе дочери — Богдане. Ария Сусанина:

	
	Ты взойдешь, моя заря!
	Над миром свет прольешь.
	Последний раз взойдешь,
	Лучом приветным горя.
	Господь, в нужде моей
	Ты не оставь меня!
	

Такой была эта музыка и таким был тот спектакль.

А мне на следующий день стало легче. Просто физически легче. И работа быстрее пошла.

Да что уж мое скромное зрительское впечатление, если есть об опере строки самого композитора: “Сцену Сусанина в лесу с поляками я писал зимою; всю эту сцену, прежде чем я начал писать, я часто с чувством читал вслух и так живо переносился в положение моего героя, что волосы у самого меня становились дыбом и мороз продирал по коже”.

А вот что писал в Revue de Paris Энри Мериме (двоюродный брат Проспера Мериме): “Жизнь за царя” М. Глинки отличается драгоценной оригинальностью… По сюжету и по музыке это такой правдивый итог всего, что Россия выстрадала и излила в песне… Это вначале тяжкая скорбь, а затем гимн искупления, такой гордый и торжествующий, что последний крестьянин, перенесенный из своей избы в театр, был бы тронут до глубины души”.

Это была первая русская национальная опера.

Всё. За Глинкой теперь могли идти другие композиторы. И они пришли.

Тут же и загадка: как Глинка смог стать первым? Не знаю. Сумел.

Теперь — о том, что принято в музыковедении называть малыми формами. Целомудрие — о нем писал еще академик Борис Асафьев — вот, что становится… может быть, главным в русском романсе. И еще Асафьев писал: “...отсюда, от глинковского “Не искушай”, тянутся нити и к “Онегину” Чайковского, и к чеховским пейзажам и жанрам...”

У Глинки есть великий романс “Сомнение”. Сюжетно он — о предательстве в любви, но все-таки там есть строки:

Не верю! Не верю!

Вот оно, целомудрие-то…

А у меня есть еще одно загадочное впечатление о музыке Глинки — о его “Вальсе-фантазии”. Это еще из ранних моих детских лет, когда во многих домах (и в нашем тоже) жили под аккомпанемент включенного радиорепродуктора — черной “тарелки”. Но единственное тогда Всесоюзное радио передавало так много хорошей музыки, что это не мешало. Наоборот. И вот я “Вальс-фантазию” помню как какую-то постепенно обретаемую внутреннюю опору. Мне, маленькой, обидно или одиноко, или вообще как-то не по себе — возникают звуки этого странного вальса. Он веселый? Нет. Он грустный? Нет. Сначала это какие-то очень робкие надежды, потом — более уверенные, и снова — робость. Не жаловаться, не выплескивать свои обиды на кого-то, оставить все внутри, как есть. А музыка Глинки поможет. Уже став взрослой, я стала различать в этом вальсе такие звуки — ну, вот как наплакавшийся ребенок затихает...

Когда мой племянник, тогда — студент, оказался в ситуации запутанности (ему надо было решить для себя сложную, даже мировоззренческую проблему, и он поделился со мной исканиями своими), я рассказала ему о “Вальсе-фантазии”, в котором всё это есть. И не надо бояться, что появляются в жизни проблемы. Когда я слушаю этот вальс (или “прокручиваю” его про себя), проблема может так и остаться нерешенной, но мое отношение к ней становится другим.

Изданы записки Михаила Ивановича Глинки. Так что каждый может прочитать о его путешествиях. О том, как в Испании, например, он учился народным танцам (а не учился бы — может, и не появилась его гениальная “Арагонская хота”). Пришлось решать и сложнейший житейский вопрос — разрыв с женой. “Вставши, она надевала один из моих халатов, немытая, с заспанными глазами, нечесаная, в туфлях на босу ногу, с чубуком в зубах и ругательствами на языке (когда обращалась к служанкам), она расхаживала по комнатам и отдавала свои приказания. Вместо роз и лилий преждевременно поблекшее лицо тщеславной супруги моей покрыто было серо-голубоватым болезненным цветом: следствие неумеренного употребления косметических средств.

...Мне гадко было у себя дома...”, — так писал композитор в дневнике.

Решение Синода признало композитора “невинным”, а его жену виновной в нарушении супружеской верности, и брак был расторгнут. Они расстались и Глинка никогда не вспоминал и не жаловался. Тогда же он дал сестре и ее мужу В. И. Шестакову полную доверенность на управление имениями, а позже составил завещание, по которому отказал сестре все свое движимое и недвижимое имущество.

Действительно, то, чем владел Глинка, на все времена, — бесценно. А в жизни ему достаточно было лишь самого необходимого.

1-го июня Михаилу Ивановичу Глинке исполнилось 215 лет. Он прожил всего 52 года.

Глинка Михаил Иванович

Татьяна Артемьева,
прихожанка прихода
храма преподобного
Сергия Радонежского

Газета «Политехник» Липецкого государственного технического университета. — 2019. — № 6. — С. 10 - 11