Церковь, она близко…

Это было давно, лет сорок назад. Я работала на Севере, в редакции газеты, и пришла на долгожданный концерт ансамбля Дмитрия Покровского. Прежде только читала о нем, но никогда не слышала, а Интернета тогда не было. И вот они приехали для выступления в нашей филармонии!

Артисты встали на сцене полукругом, девушки — в сарафанах (настоящих, старинных, из деревенских сундуков), мужчины — в пиджаках и брюках, сам Покровский — с краю, в белом костюме. Звенящая тишина, его выкрик, а потом голоса всех, и на один слог распевалось много звуков, и все-то разные, и во всем этом было знание чего-то главного, но и такая доступность — вот протяни руку, и они тебя примут к себе. Песни древние-древние, а ощущение такое, что рождение их происходило прямо здесь, на сцене и в зале.

Пушкин писал: «...истина страстей, правдоподобие чувствований».

А у меня было и остается мое собственное великое впечатление от поездки на родину моего отца — в бедную вятскую деревню (через несколько лет после войны). Мне — лет пять, наверное, не больше, я даже не понимала тогда, что праздновалось в избе моего деда Семена Демидовича, — наверное, наш с папой приезд. Испекли ржаные караваи и пшеничные пироги — деревенские женщины их украсили цветными шариками драже, которое папа привез с собой. В пирогах не было начинки (потом я прочитаю про такие пироги бедных селян у Мельникова-Печерского). А драже в печи растаяло, но никто ведь этого не знал заранее.

..Мы сидели на лавках вокруг чисто выскобленного стола. Вдруг все разом замолчали, и в тишине раздался сильный голос моего деда:

Си-и-жу я в неволе!..
Сижу-у-у за столом!..

Все, кто был в избе, подхватили:

Пи-ишу милому записку!..
Пи-ишу я-а-а пером!..

Господи! Это было так не похоже на всё, что я знала, на то, что слышала через репродуктор — черную тарелку, стоявшую у нас дома на шкафу... Да можно ли вообще так петь — ведь это невероятное многоголосие — различался каждый голос (а сколько тогда было поющих — восемь, десять? — не помню), и все-то не похожи друг на друга: один чуть ниже, другой чуть выше, один тверже, другой мягче, один долго выводит вот эту гласную, а другой пропевает ее быстро, четко и строго. Вот это поет моя тетя Тася, которую я так любила и которую поминаю по сей день, а вот — какая-то незнакомая мне гостья... Нет, это не было нестройным пением выпивших по стопочке людей, они все вместе рассказывали какую-то очень значительную, исполненную внутреннего достоинства историю, и каждый пел, как будто в последний раз...

...Мне некому было об этом рассказать. Я не слышала, чтобы кто-нибудь пел так, как тогда, в избе моего дедушки. Может, это какое-то неправильное пение? В сознании советской девочки такая мысль была не странной — естественной...

Всегда помнила и помню то удивительное вятское пение из моего детства — такое не похожее на всё, что было в окружающей жизни. То пение оставалось сокровенным. А поговорить было не с кем.

...Когда появился ансамбль Дмитрия Покровского, я всё поняла. У нас с Вами еще будет возможность поговорить об этом ансамбле, я расскажу о нем в следующий раз.

Но ведь многие люди живут совсем другим. Они у телевизора молитвенно шепчут вслед за Якубовичем: «Приз!», «Миллион!»... О, это страшные ритуалы, может быть, чуть-чуть снижающие на время эфира уличную преступность и как-то утешающие людей... Момент забвения... Такого?! Простите мою прямолинейность.

А с тетей Тасей у нас тогда, в деревне, был удивительный поход «по землянику». Она — с большой корзиной, я — с маленькой. Земляники в то лето было видимо-невидимо. Корзинки наши были уже полны, я устала, захныкала. И вдруг тетя показала мне — пригорок вдалеке, на нем церковь.

— А ниже, — проговорила тетя Тася, — наша деревня. Видишь — раз церковь, значит, близко.

И вдруг побежала вперед и нарвала мне букетик земляники:

— Вот тебе подарочек!

Меня это восхитило и я подбежала, схватила букетик, радовалась ему. И сама тоже нарвала букетик и сказала тете Тасе:

— А это от меня тебе подарочек!

Так, дарили мы друг другу букетики, шли и бежали, а церковь, между тем приближалась и оказалась совсем близкой. Тут и деревня наша открылась. С тех пор для меня всё становится ближе, если вижу церковь.

А тетя приезжала к нам в гости, в Липецк, и, ни слова никому не говоря, ходила в церковь. Как я позже поняла, это была Христо-Рождественская церковь, что на Арктической. Теперь понимаю, что, может быть, тетя специально для этого к нам приезжала, ведь церковь в том селе на пригорке была закрыта. Ходила она всегда пешком, а ведь мы все-таки жили далеко от храма, в центре Липецка.

...Помню, что впервые и на всю жизнь услышала имена двенадцати апостолов тоже тогда, в деревне, от своего деда Семена Демидовича. Мы с ним стояли в хлеву, он разговаривал с коровой, а потом взял меня за руку, ввел в избу, посадил за тот самый стол да все двенадцать имен и назвал. Когда, уже в Московском государственном университете, на факультете журналистики, мне стало доступно Евангелие, выяснилось, что апостольские имена я помнила с детства.

Татьяна Артемьева, прихожанка прихода
храма преподобного Сергия Радонежского

Газета «Политехник» Липецкого государственного технического университета. — 2022. — № 5. — С. 19